Судьба женщин “врагов-народа”
Таким образом, советская власть стала сортировать своих противников не только по классовому, но и половому признаку. И в первую очередь под удар большевиков попали женщины - родные и близкие тех, кого однозначно нужно было уничтожить или изолировать от основной массы людей, превращаемых в “винтиков”. Именно для женщин и были в основном предусмотрены такие формулировки преступного статуса, как член семьи врага народа (ЧСВН), член семьи изменника родины (ЧСИР), социально-опасный элемент (СОЭ), социально-вредный элемент (СВЭ), связи, ведущие к подозрению в шпионаже (СВПШ).
Когда каторжанок привозят в лагерь, их отправляют в баню, где раздетых женщин разглядывают как товар. Будет ли вода в бане или нет, но осмотр “на вшивость” обязателен. Затем мужчины – работники лагеря – становятся по сторонам узкого коридора, а новоприбывших женщин пускают по этому коридору голыми. Да не сразу всех, а по одной. Потом между мужчинами решается, кто кого берёт…” (из воспоминаний узниц ГУЛАГа).
И – огромная вывеска на въезде в лагерь: “Кто не был – тот будет! Кто был – не забудет!”
Принуждение женщин-заключённых к сожительству было в ГУЛАГе делом обычным…
“Старосте Кемского лагеря Чистякову женщины не только готовили обед и чистили ботинки, но даже мыли его. Для этого обычно отбирали наиболее молодых и привлекательных женщин… Вообще, все они на Соловках были поделены на три категории: “рублёвая”, “полурублёвая” и “пятнадцатикопеечная” (“пятиалтынная”). Если кто-либо из лагерной администрации просил молодую симпатичную каторжанку из вновь прибывших, он говорил охраннику: “Приведи мне “рублёвую”…
Каждый чекист на Соловках имел одновременно от трёх до пяти наложниц. Торопов, которого в 1924 году назначили помощником Кемского коменданта по хозяйственной части, учредил в лагере настоящий гарем, постоянно пополняемый по его вкусу и распоряжению. Из числа узниц ежедневно отбирали по 25 женщин для обслуживания красноармейцев 95-й дивизии, охранявшей Соловки. Говорили, что солдаты были настолько ленивы, что арестанткам приходилось даже застилать их постели…
Женщина, отказавшаяся быть наложницей, автоматически лишалась “улучшенного” пайка. И очень скоро умирала от дистрофии или туберкулёза. На Соловецком острове такие случаи были особенно часты. Хлеба на всю зиму не хватало. Пока не начиналась навигация и не были привезены новые запасы продовольствия, и без того скудные пайки урезались почти вдвое…” (Ширяев Борис. Неугасимая лампада.)
Когда насилие наталкивалось на сопротивление, облечённые властью мстили своим жертвам не только голодом.
“Однажды на Соловки была прислана очень привлекательная девушка – полька лет семнадцати. Которая имела несчастье привлечь внимание Торопова. Но у неё хватило мужества отказаться от его домогательства. В отместку Торопов приказал привести её в комендатуру и, выдвинув ложную версию в “укрывательстве контрреволюционных документов”, раздел донага и в присутствии всей лагерной охраны тщательно ощупал тело в тех местах, где, как он говорил, лучше всего можно было спрятать документы…
В один из февральских дней в женский барак вошли несколько пьяных охранников во главе с чекистом Поповым. Он бесцеремонно скинул одеяло с заключённой, некогда принадлежавшей к высшим кругам общества, выволок её из постели, и женщину изнасиловали по очереди каждый из вошедших…”
Для того чтобы сломить волю заключённой, превратив её в послушную “скотину”, или выбить из неё необходимые для продления срока заключения “признания”, придумывались различного рода пытки, а также карательные акции для устрашения остальных. Вот лишь некоторые из них:
1. Бессмысленный труд
Это когда за невыполнение плана (а выполнить его истощённым и больным женщинам было неимоверно трудно) заключённую заставляли, скажем, переливать воду из проруби в прорубь или перетаскивать тяжёлые брёвна с одного места на другое и назад. К физическим страданиям здесь добавлялись моральные…
2. Карцер
“Аню осудили за шпионаж… Возмущению её не было предела. По-своему она боролась: демонстративно не вставала, когда входило начальство, говорила громко, без разрешения открывала форточку. Естественно, попала в карцер. А условия в карцере были такие: помещение без окон; питание – 400 г хлеба в день и две кружки горячей воды; топчан вносят на 6 часов, остальное время надо стоять или ходить по двухметровому холодному помещению или сидеть на залитом водой полу. Карцер давали на срок от 4 до 20 дней. Должно быть, сильно она обозлила начальника, что он дал этой бедной девочке все 20 дней. Впервые в моей лагерной жизни я столкнулась с таким сроком. Обычно и после пяти дней выходили больными.
После этого Аня прожила у нас месяц. Ей делалось всё хуже, и однажды ночью у неё началось горловое кровотечение. Аню забрали в больницу. Умерла она через два дня. Ей был всего 21 год…” (из воспоминаний узницы ГУЛАГа Адамовой-Слиозберг О.Л.).
А это свидетельство другой узницы, приведённое А.И.Солженицыным в “Архипелаге ГУЛАГ”:
“Секирка. Это значит – Секирная гора. В двухэтажном соборе там устроены карцеры. Содержат в карцере так: от стены до стены укреплены жерди толщиною в руку. Наказанным велят весь день на этих жердях сидеть. Высота жерди такова, что ногами до земли не достанешь. Не так легко сохранить равновесие, весь день только и силится каторжанин или каторжанка – как бы удержаться. Если же свалится – надзиратели подскакивают и бьют бедолагу. Это в лучшем случае. А то выводят наружу к лестнице в 365 крутых ступеней (от собора к озеру, монахи соорудили), привязывают к спине для тяжести бревно – и сталкивают вниз. А ступеньки настолько круты, что бревно с человеком на них не задерживается, катится до самого низа. В итоге от людей остаются кровавые лохмотья…”
3. Замораживание людей
“На командировке “Красная горка”, в Соловках, был начальник по фамилии Финкельштейн. Однажды он поставил на ночь на лёд Белого моря при 30 градусах мороза тридцать четыре узника (среди которых были и женщины) за невыполнение плана. Всем им впоследствии пришлось ампутировать отмороженные ноги. Большинство из них погибло в лазарете. Через несколько месяцев мне пришлось участвовать в медицинской комиссии, свидетельствовавшей этого чекиста. Он оказался тяжёлым психоневротиком-истериком.” (Профессор И.С. (под этим псевдонимом, по-видимому, писал профессор Иван Лукьянович Солоневич, совершивший побег в Финляндию из Медвежьегорска, куда он был переведён из Свирского концентрационного лагеря). Большевизм в свете психопатологии. Журнал “Возрождение”. №9. Париж. Париж. 1949)
4. Поедание крысами
В одном из подвалов жили огромные крысы. Узника или узницу сажали в клетку и прикручивали прутьями так, что бедняга не мог пошевельнуться. Проёмы между прутьями были широкими. Крысы свободно проникали в клетку и грызли человека. А порой и заживо его съедали…
5. А это на долгие годы останется чёрным пятном в истории нашей страны. Чекисты нашли способ “сломить” именно женщину, которая более стойко, чем мужчина, переносила тяжёлый быт и физические издевательства над собой. Была придумана так называемая “пытка детьми”.
События, рассказанные упомянутым выше профессором И.С., происходили в городе Лодейное Поле, где находилось главное управление Свирских лагерей.
“Во время пребывания моего в качестве врача-психиатра в Соловецком и Свирском концлагерях мне пришлось участвовать в медицинских комиссиях, периодически обследовавших всех сотрудников ГПУ, работавших там… Мною была освидетельствована одна из надзирательниц. Перед этим она была мне так представлена следователем: “Хорошая работница, и вдруг спятила, вылив себе на голову крутой кипяток”.
Приведённая ко мне женщина лет пятидесяти поразила меня своим взглядом: её глаза были полны ужаса, а лицо было каменным. Когда мы остались вдвоём, она вдруг заговорила – медленно, монотонно, каким-то подземным голосом: “Я не сумасшедшая. Я была партийная. А теперь не хочу быть в партии!”. И она рассказала, как однажды стала свидетелем следующего: один из чекистов ломал пальцы мальчику лет десяти, обещая прекратить эту пытку, если мать ребёнка, находившаяся тут же с младенцем на руках, сломает только один мизинчик своему крошке… Её десятилетний сын кричал так, что у охранников, державших женщину, “звенело в ушах”… И когда послышался очередной хруст (был сломан уже третий палец), она не выдержала и сломала пальчик своему младенцу… Говорили, что после, в бараке, она сошла с ума…
Не помню, – пишет далее профессор, – как я ушёл с этой экспертизы… Сам чуть не свихнулся…” (Профессор И.С. Большевизм в свете психопатологии. Журнал “Возрождение”. №9. Париж. 1949).
Растрелы
Осуждённым на лагерные работы за серьёзную провинность или выпады против Советской власти мог быть вынесен новый приговор (без суда и следствия). В том числе и “высшая мера социальной защиты”.
“Убивают в одиночку каждый день. Это делают в подвале под колокольней. Из револьвера… Вы спускаетесь по ступеням в темноту и… А расстрелы партиями проводят по ночам на Онуфриевом кладбище. Дорога туда идёт мимо нашего барака, это бывший странноприимный дом. Мы назвали эту дорогу улицей Растрелли… Расскажите об этом там, это очень важно. Важно, чтобы там – там! – знало об этом как можно больше людей, иначе они не остановятся…”
А это уже откровения противоположной стороны – одного из чекистов ГУЛАГа, работавшего в женских лагерях:
“У той, которую ведёшь расстреливать, руки обязательно должны быть связаны сзади проволокой. Велишь ей следовать вперёд, а сам с наганом в руке за ней. Когда нужно, командуешь “вправо”, “влево”, пока не подведёшь к месту, где заготовлены опилки или песок. Там ей дуло к затылку и трррах! И одновременно даёшь крепкий пинок в задницу. Это чтобы кровь не обрызгала гимнастёрку и чтобы жене не приходилось опять и опять её стирать”.
Ирина Пиотровская — Янковская: «Следователь взял бутылку и ударил меня по голове: «Вот тебе правда!»
Ирина Пиотровская — Янковская. Родилась в 1924 году в городе Саратове. В 1941 году арестована по доносу одноклассника за прочитанное "контрреволюционное" стихотворение Есенина («Возвращение на родину»).
Следствие продолжалось очень долго, семь месяцев. Нас колотили, били, мне пробили голову, у меня до сих пор здесь шрам, зубы выбили. Я не выдержала и говорю: «Господи, но есть же какая-то правда?!» А у следователя была такая большая бутылка, как из-под шампанского, с боржомом, завёрнутая в газету «Правда». Это было последнее, что я услышала. Потеряла сознание. После этого меня несколько дней не вызывали на допросы. Я сидела в тюрьме, где было очень много всяких, так называемых, «троцкистов», которые сидели с 37 года (все тюрьмы Москвы в войну эвакуировали в Саратов), и они меня очень подготовили. Посоветовали, как себя вести: не знаю, не слышала, не видела, ничего не подпишу, с этим следователем «работать» не могу. Я так и поступила. Вхожу такая важная, вся в синяках, молчу. «Что ты молчишь?» «Я с вами работать не буду и мне нужен прокурор». Следователь пригласил прокурора. Приходит: «Вы меня вызывали?» «Да! Вы посмотрите на меня, во что меня превратил мой следователь?! Вы же видите, что он меня бьёт!» «Бьет?» «Да. Голову разбил, швы накладывали». Прокурор говорит: «Дайте!» и протягивает руку следователю. Тот даёт акт, подписанный конвоирами, в котором говорится, что я упала с лестницы. Тут я поняла, что всё бесполезно. Следователь подходит ко мне и говорит: «Ну, не нравится тебе советская власть?» Я говорю: «Да идите вы к чёртовой матери вместе с вашей властью!» Ох, он так обрадовался! Тут же всё записал, я подписала, что я это сказала. Это вошло красной строкой в моё обвинение.
Судил нас военный трибунал, страшное дело! Разделили нас по группам. Четыре или пять мальчишек и я: вот это и была наша «террористическая группа». На суде предъявили обвинение: покушение на одного из руководителей государства (то есть - на Сталина). Толе Григорьеву дали высшую меру, его расстреляли. Мальчишкам всем дали по 10 лет, мне дали пять.
Мы строили какую-то сталинградскую железную дорогу, носили камни. Нас совершенно не кормили. Давали какую-то баланду и все мы были «доходягами». От бессилия люди падали, умирали. Потом нас за зону уже не выводили. А мне, после очередного падения, дали лёгкий труд.
В зоне штабелями были сложены мёртвые голые тела немцев. Трупы немецких солдат надо было погрузить на телегу (арбу), запряжённую двумя волами, отвезти их к вырытой траншее и туда их сбросить. Была установлена норма - три ездки в день.
И вот, когда я выгружала эти лёгкие, совершенно высохшие трупы (я старалась очень аккуратно снять с арбы и столкнуть их дощечкой в траншею), у меня упала в траншею будёновка. Я не смогла её достать из траншеи, мне было страшно туда лезть, и мне записали «промот»: утерю казённого обмундирования.
В лагере нас делили на бригады по статейным признакам. Я угодила в бригаду интеллигентов. Все были очень ослаблены, не было сил выполнять работы даже средней тяжести. Но ничего не делать - нельзя, и нас заставляли выполнять бесцельные, здравым смыслом не объяснимые работы.
На поясе у нас висели привязанные котелки для пищи. Нас заставляли в течение целого дня собирать по зоне в эти котелки камешки и ссыпать их в кучу. На следующий день эти камушки разбрасывались по зоне, и нас опять заставляли их собирать и ссыпать в кучу, а за тем переносить их в другую кучу, которая находилась в нескольких метрах от первой...
По территории зоны протекал ручеёк. Его перегородили дощечкой и заставляли черпать воду котелками с одной стороны, переносить и выливать на другой стороне. Причём ставили метки: здесь брать воду, а вот здесь, пройдя через дощечку, выливать её.
Состояние моего здоровья ухудшалось с каждым днём, У меня опять начались несносные головные боли, и шрам на голове, который я получила на допросе, начал гноиться. Меня отправили в лагерную больницу, где врач-терапевт была заключенная Елена Владимировна Бонч-Бруевич. Она меня лечила и очень хорошо ко мне относилась, и даже написала письмо маме, что она хорошо воспитала и, что, попав в такой ужас, я осталась воспитанной девочкой, какой был и раньше. Она меня подкармливала, и я стала поправляться. Кроме этого, она учила меня разбираться в лекарствах, хотела сделать из меня что-нибудь вроде медсестры, лекпома! Я ещё числилась больной, но ей помогала, и уже дежурила в качестве вечерней санитарки.
Однажды летом, проходя мимо морга, который закрывался на ночь, услышала стук из морга. Мы пошли с санитаром в морг, одна я побоялась. Открываем дверь, а там совершенно голый, но почему-то в очках и с уже привязанной биркой на ноге стоит ленинградец - Кошкадамов... Он бросается к нам и кричит: «Опять меня с довольствия сняли опять мне пайку не оставили!» Он не первый раз оживал в морге и ему уже совершенно безразлично, что он среди покойников. У него одна единственная мысль - сняли с довольствия, а это ужаснее смерти.
Как попадали ещё живые в морг? В большинстве мы все были «пеллагриками» Пеллагра - болезнь истощения. Истощение организма было такой степени, что пульс был совершенно не слышен и в такой ситуации достаточно команды санитара: а-а-а! ... тащите, тащите...
akirama.com
Дискусії та коментарі